Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.]

Наши друзья медленно пролагали себе дорогу.

Люди, родившиеся и выросшие на мосту, находили жизнь во всех иных местах нестерпимо скучной и пресной. Рассказывают, будто некий старик семидесяти одного года покинул мост и уехал в деревню на покой. Но там он целые ночи ворочался в постели и был не в состоянии уснуть, — так угнетала, давила и страшила его тягостная и глубокая тишина. Измучившись вконец, он вернулся на старое место, худой и страшный, как привидение, и мирно уснул и сладко грезил под колыбельную песню бурливой реки, под топот, грохот, гром Лондонского моста. В те времена, о которых мы пишем, мост давал своим детям предметный урок по истории Англии: он показывал им свежие и увядшие головы знаменитых людей, надетые на железные палки, которые торчали над воротами моста. Но мы отклонились от темы.

Мост давал урок по истории Англии.

Гендон занимал комнату в небольшой таверне на мосту. Не успел он со своим маленьким приятелем добраться до двери, как чей-то грубый голос закричал:

— А, ты явился-таки, наконец! Ну, теперь уж ты не убежишь, будь покоен! Вот погоди! Я превращу твои кости в пуддинг; это, может быть, отучит тебя заставлять нас так долго ждать.

И Джон Кэнти уже протянул руку, чтобы схватить мальчика.

Майлс Гендон преградил ему дорогу.

— Не торопись, приятель! По-моему, ты напрасно ругаешься. Какое тебе дело до этого мальчика?

— Если ты непременно хочешь совать нос в чужие дела, так знай, что он мой сын.

— Ложь! — горячо воскликнул малолетний король.

— Смело сказано, и я тебе верю, мой мальчик, — все равно, цела твоя голова или с трещиной. Отец он тебе, или нет, я не дам тебя бить и мучить этому презренному негодяю, раз ты предпочитаешь остаться со мной.

— Да, да! Я не знаю его. Я лучше умру, чем пойду с ним.

— Значит, кончено, и больше разговаривать не о чем.

— Ну, это мы еще посмотрим! — закричал Джон Кэнти, шагнув к мальчику и отстраняя Гендона. — Я его силой.

— Если ты только дотронешься до него, гнусная падаль, я проколю тебя, как гуся, насквозь, — сказал Гендон, загородив ему дорогу и хватаясь за рукоять своей шпаги. — Заруби у себя на носу, — продолжал он, — что я взял этого мальчика под защиту, когда на него была готова напасть целая толпа подобных тебе негодяев и чуть было не убила его; так неужели ты думаешь, что я брошу его теперь, когда ему грозит еще худшая участь? Отец ты ему, или нет, — а я уверен, что ты врешь, — дли такого мальчика лучше скорая смерть, чем жизнь с таким зверем, как ты. Лучше проваливай, да поживее, потому что я не охотник до пустых разговоров и не очень-то терпелив от природы.

Джон Кэнти протянул руку…

Джон Кэнти попятился, бормоча угрозы и проклятия, и скоро скрылся в толпе. А Гендон со своим питомцем поднялся в свою комнату, на третий этаж, предварительно приказав внизу, чтобы им принесли поесть.

Комната была бедная, с убогой кроватью, со старой, поломанной и разрозненной мебелью, тускло освещенная парою тощих свечей. Маленький король еле добрел до кровати и повалился на нее, совершенно истощенный голодом и усталостью. Он целый день и часть ночи провел ни ногах — был уже третий час — и все это время ничего не ел. Он пробормотал сонным голосом:

— Пожалуйста, разбуди меня, когда накроют на стол!

И тотчас же впал в глубокий сон.

Смех заискрился во взгляде Гендона, и он сказал себе:

«Клянусь богом, этот маленький нищий расположился в чужой квартире и на чужой кровати с таким непринужденным изяществом, как будто у себя, в своем доме, — хоть бы сказал: „разрешите мне“, или „сделайте милость, позвольте“. В бреду больного воображения он называет себя принцем Уэльским и, право, отлично вошел в свою роль. Бедный, одинокий мышонок! Без сомнения, его ум помешался из-за того, что его семья обращалась с ним так жестоко. Ну что же? Я буду его другом, — я его спас, и это меня привязало к нему. Я уже успел полюбить этого дерзкого на язык сорванца. Как храбро воевал он с бесстыдною чернью, как вызывающе глядел на нее — словно храбрый солдат. И какое у него миловидное, приятное и кроткое лицо теперь, когда во сне он забыл свои тревоги и горести! Я стану учить его, я его вылечу; я буду для него старшим братом, буду заботиться о нем и беречь его; и кто вздумает глумиться над ним или обидеть его, пусть лучше заранее заказывает себе саван».

Он наклонился над мальчиком и долго ласково, с жалостью смотрел на него, нежно гладя его юные щеки и откидывая со лба своей большой загорелой рукой его спутавшиеся локоны.

По телу мальчика пробежала дрожь.

«Ну, вот, — пробормотал Гендон, — как это благородно с моей стороны — оставить лежать его здесь неукрытым! Чего доброго, простудится насмерть!.. Как же мне быть? Если я его возьму на руки и уложу под одеяло, он проснется, а ведь он так нуждается в отдыхе».

Он поискал глазами что-нибудь, чтобы накрыть спящего, но ничего не нашел. Тогда он снял с себя камзол и укутал им принца.

«Я уже привык и к стуже и к легкой одежде. И холод и сырость для меня ничто».

И он зашагал взад и вперед по комнате, чтобы хоть как-нибудь согреться, продолжая разговаривать сам с собой: «В его поврежденном уме засела мысль, что он принц Уэльский. Странно будет, если у нас останется принц Уэльский теперь, когда тот, кто был на самом деле принцем, теперь уже не принц, а король… Но его бедный мозг окажется не в силах справиться с этой фантазией и не сообразит, что теперь уже ему надо забыть о принце и величать себя королем… Я целых семь лет провел в заточении, на чужбине, и ничего не слыхал о доме; но если мой отец еще жив, он охотно примет бедного мальчика и великодушно приютит его под своим кровом ради меня, точно также и мой добрый старший брат Артур. Мой другой брат, Гью… Ну, да я размозжу ему голову, если он вздумает вмешаться не в свое дело, это злое животное с сердцем лисы! Да! Мы поедем туда — и возможно скорее».

Вошел слуга, неся дымящееся блюдо, поставил его на маленький некрашеный стол, приставил стулья к столу и ушел, полагая, что такие дешевые жильцы могут прислуживать себе сами. Стук захлопнувшейся двери разбудил мальчика; он вскочил и сел на кровати, радостно озираясь вокруг; но тотчас же на лице его выразилось огорчение, и он пробормотал про себя:

«Увы, это был только сон! Горе мне, горе!»

Тут он заметил на себе камзол Майлса Гендона, перевел глаза на самого Гендона, понял, какую жертву тот ему принес, и ласково сказал:

— Ты добр ко мне! да, ты очень добр ко мне! Возьми свой камзол и надень, — больше он мне не понадобится.

Затем он встал, подошел к умывальнику, помещавшемуся в углу, и остановился в ожидании. Гендон весело молвил:

— Какой у нас чудесный ужин! Мы сейчас поедим на-славу, потому что еда горяча и вкусна, и от нее идет пар. Не бойся: сон и еда скоро сделают тебя опять человеком.

Мальчик не отвечал, но устремил на высокого рыцаря пристальный взгляд, полный серьезного изумления и даже некоторого нетерпения. Гендон изумленно спросил:

— Чего нехватает тебе?

— Добрый сэр, я хотел бы умыться…

— Только-то? Ты можешь делать здесь, что тебе вздумается, не спрашивая позволения у Майлса Гендона. Будь как дома, не стесняйся, пожалуйста.

Но мальчик все-таки не трогался с места и даже раза два топнул маленькой нетерпеливой ногой. Гендон был совсем озадачен.

— Что с тобою? Скажи на милость.

— Пожалуйста, налей мне воды и не говори столько лишних слов.

Гендон чуть было не расхохотался, но, сдержавшись, сказал себе: «Клянусь всеми святыми, это великолепно!» и поспешил исполнить просьбу своего дерзкого гостя. Он стал неподалеку и буквально остолбенел, пока его вывел из оцепенения новый приказ:

— Полотенце!

Майлс взял полотенце, висевшее под самым носом у мальчика, и, ни слова не говоря, подал гостю. Потом он стал сам умываться, а его приемный сын в это время уже уселся за стол и готовился приступить кеде. Гендон поспешил покончить с умыванием, придвинул себе другой стул и хотел уже сесть, как вдруг мальчик с негодованием воскликнул:

— Остановись! Ты хочешь сесть в присутствии короля!

Этот удар поразил Гендона в самое сердце.

«Бедняжка! — пробормотал он. — Его помешательство с каждым часом растет; оно изменилось вследствие той важной перемены, которая произошла в государстве, и теперь он воображает себя королем! Ну что же? Надо мириться и с этим, — иного способа нет, — а то он еще, чего доброго, велит заключить меня в Тауэр».

И, довольный этой шуткой, он отодвинул свой стул, стал за креслом короля и начал прислуживать, как умел, по-придворному.

За едой суровость королевского достоинства мальчика немного смягчилась, и вместе с насыщением у него явилось желание поболтать.